Времени слишком мало, чтобы отсиживаться в подвалах

Было время, когда Виктор Чернов и Владимир Ульянов (Ленин) имели примерно одинаковые шансы оказаться во главе России. Оба после Февральской революции 1917 года прибыли в Россию из эмиграции одним и тем же маршрутом с разницей в несколько дней, оба прямо на Финляндском вокзале перед толпой произнесли, стоя на броневике, зажигательные речи. Но к концу 1917 года стало понятно, что идеи Чернова поддерживает в России значительно больше людей, чем идеи Ленина. Чернов со своей партией правых эсеров с большим преимуществом победил на выборах в Учредительное собрание.

Но большинство очень редко определяет ход истории. Почти никогда. И эсеру Виктору Чернову, долгое время полагавшемуся на индивидуальный террор,  это было хорошо известно. Когда-то внук крепостного крестьянина и сын дворянина Чернов публиковал статьи во славу индивидуального террора. В статье «Террор и массовое движение», напечатанной в журнале «Революционная Россия» в 1903 году, Чернов написал: «13 марта 1903 года, по приказанию уфимского губернатора Н. М. Богдановича, войска стреляли в толпу забастовавших рабочих Златоуста, не переставая преследовать залпами даже бегущих. Было убито наповал 28 человек, ранено около двухсот, из которых несколько десятков уже умерло от ран... Среди убитых и раненых оказалось немало случайных зрителей трагедии, женщин и маленьких детей. 6 мая, по постановлению Боевой Организации Партии Социалистов-Революционеров, двумя  её членами убит уфимский губернатор Н. М. Богданович…». Звучит как сухой отчёт. В этой статье главный идеолог эсеров не просто объясняет, зачем они устраивают убийства, но вступает в дискуссию с теми, кто считал, что индивидуальный террор плох не только тем, что лишает людей жизни, но и тем, что «развивает в массах пассивность».

Противники индивидуального террора считали, что народ, вместо того чтобы бороться за свои права, ждёт, пока очередной революционер убьёт очередного губернатора или министра. Чернов с этим был не согласен. «Нередко приходится слышать утверждения, правда, голословные, будто террористическая борьба развивает в массах пассивность, - писал он в 1903 году, - будто яркие, героические подвиги террористов приучают людей возлагать все свои надежды на "Исполнительный Комитет", на "Боевую Организацию" и т. п. - которые, дескать, поразят врага и освободят народ, - и эта привычка надеяться на какую то внешнюю силу, убивая в массах всякую самостоятельность и революционную энергию, лишают революцию ее жизненного нерва. Повторяем, таких фактов нет, и трудно решить, что следует в приведенных утверждениях отнести на счет дедукции кабинетных, оторванных от жизни умов…».

Чернов всегда думал, что он-то от жизни не оторван и хорошо знает то, что нужно народу. И, вроде бы, он действительно это знал. Смерть очередного высокопоставленного чиновника и в правду у многих вызывала энтузиазм («есть в жизни справедливость»). Однако этот энтузиазм, в конце концов, привёл к тому, что цена человеческой жизни обоюдными усилиями власти и революционеров в России стала совсем ничтожной. «Казнён царский слуга, совершивший чудовищное преступление в угоду правительству, предающему страну на разорение и поругания, насилия и разбой,- говорилось в статье Чернова, - наказан преступный губернатор, приказавший стрелять в безоружных заводских рабочих и преследовать пулями вдогонку бегущую толпу мужчин, женщин и детей. Такие преступления не должны сходить с рук безнаказанно, без последствий».

Генерала Николая Богдановича застрелили, когда он без охраны гулял в городском парке, среди публики. Один из убийц – Егор Дулебов, позднее примет участие в убийстве министра внутренних дел Плеве, а умрёт в 1908 году в психиатрической больнице после того, как сойдёт с ума в Петропавловской крепости. Когда в 1903 году Дулебов застрелит Богдановича, убийцу попытается задержать оказавшийся рядом церковный сторож, в которого убегающие террористы тоже начнут стрелять и чудом не убьют. Но Чернов откажется считать произошедшее убийством. Все убийства террористы будут горделиво называть казнями.

Таким вот образом, казня друг друга, российские власти и российские террористы готовили почву для самой кровавой революции в мировой истории. Правда, шокированный тем, что глава боевой организации его партии Евно Азеф оказался агентом охранного отделения, Чернов в 1909 году на время покинет партию эсеров, но потом в неё вернётся. Как представитель социалистов Чернов примет участие в Циммервальдской конференции, то есть взглядах на мировую войну он согласится с Лениным. Однако в 1917 году Чернов и Ленин будут уже злейшими врагами.

Вряд ли в конце 1917 года в России для Ленина был кто-нибудь опаснее, чем Чернов.

В 27 октября 1917 года, сразу же после прихода к власти большевиков, Виктор Чернов приехал в Псков. Причины были те же, что у Керенского. Псков был «запасным аэродромом». В городе и вокруг него были сосредоточены войска, способные, по мнению противников большевиков, свергнуть Ленина и Троцкого.

Здесь Чернов и его единомышленники создадут псковский «Комитет спасения родины и революции». В него вошли представители Комитета объединённых  организаций армии и  тыла Северного фронта, армейского комитета 12-й армии, Совета рабочих и солдатских депутатов Северо-Западной области, Пскова, Псковской губернии, Псковской городской думы…

Незадолго до этого такой же комитет был создан в Петрограде. Воззвание комитета будут распространять во многих российских городах, включая Псков: «Всероссийский Комитет опасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства... Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане: не признавайте власти насильников (большевиков)! Не исполняйте их распоряжений! Встаньте на защиту родины и революции! Поддержите Всероссийский комитет спасения родины и революции!». Предполагалось, что новое российское правительство возглавит Чернов. Однако вооружённых сил для этого в Пскове и Могилёве было собрано недостаточно. В самом же Петрограде вспыхнувшее антибольшевистское восстание «Комитета спасения Родины и революции» со штабом в Инженерном замке большевики быстро подавили.

Но Чернову тогда казалось, что шансов сместить большевиков у эсеров остаётся много – в первую очередь с помощью выборов в Учредительное собрание. Партия эсеров с её крестьянскими лозунгами пользовалась в крестьянской России значительно большей популярностью, чем партия большевиков, выступавшая от имени пролетариата. Первоначально, планы Чернова, казалось бы, стали сбываться. Атмосфера в конце 1917 года для большевиков такой, что большевики оказывались в меньшинстве. Состоялся Все­российский съезд Крестьянских Советов, о котором Виктор Чернов написал так: «На их (большевиков – Авт.) беду появление Троц­кого перед крестьянами совпало с опубликованием в газетах одной речи, где он грозил всем врагам советской власти "изобретенной ещё во время великой французской революции машиной, укорачивающей человека ровно на длину головы». Под свежим впечатлением этой речи, увидев её автора на три­буне, половина залы внезапно и стихийно разразилась бурей негодования. Троцкий, бледный, как полотно, покинул три­буну под сплошной гул возгласов: "насильник, палач, кро­вавый убийца". Президиум, будучи не в силах справиться с этим взрывом массового гнева, не нашел другого выхода, как удалиться вместе с Троцким и "левой" частью съезда в особую залу, где Троцкий и прочёл свой доклад...».

А 5 января 1918 года в Таврическом дворце собрались делегаты Учредительного собрания, избравшие своим председателем Виктора Чернова.

«Ко дню открытия Учредительного Собрания готовились обе стороны, - вспоминал Чернов. - Ленин, отличный практик-стратег, не смущался тем, что и под ливнем самых соблазнительных декретов страна устояла и ответила ему вотумом недоверия, послав в Учре­дительное Собрание абсолютное большинство социалистов-революционеров.  Из удачного октябрьского опыта он знал, что всего существеннее - иметь большинство в решающий момент в решающем участке войны. И, подтянув для верности в Петроград еще своих надежных латышей, он составлял дис­позицию уличного столкновения.  В ночь под откры­тие Учредительного Собрания организованные большевиками рабочие ремонтных мастерских сделали порученное им дело. Путем умелого "технического саботажа" броневые машины были превращены в неподвижные, точно параличом разбитые груды железа».

Именно тогда – 4, 5 и особенно 6 января 1918 года решилась судьба России. А если говорить о ночах, то главное произошло не в ночь с 25 на 26 октября 1917 года, а в ночь с 5 на 6 января 1918 года. «Это была воистину страшная ночь, - написал Чернов. - Эта страшная ночь, я понял тогда, решила судьбу России на долгие, долгие годы. Теперь мне всё яснее становится, что эта страшная ночь решила судьбу не только России, но и Европы и всего мира». Это и был настоящий переворот. Именно тогда ярче всего проявилась очевидная разница между Лениным и Черновым. Революционный опыт у Чернова был не меньшим, чем у Ленина. Но в нём не было таких же организационных способностей (и такой же жестокости). Возможно, как ни странно, правым эсерам не хватало решительности потому, что они считали, что за ними вся Россия. А большевики выборы проиграли, и рассчитывать на всенародную поддержку тогда не могли. Поэтому они рассчитывали только на вооружённые отряды и броневики. Пока петроградские рабочие с разных сторон шли к Таврическому дворцу с транспарантами в поддержку Учредительного собрания, Ленин приказал сделать всё возможное, чтобы не допустить, чтобы мирные сторонники Учредительного собрания достигли Таврического дворца. «Удручающие вести приходили с маршрутов движения из разных частей города, - рассказывал Виктор Чернов. - Всюду колонны демонстрантов натал­кивались на вооруженные заставы и засады. Безоружность толпы только придает духу "верным стражам советской власти". Если толпа не дает себя сразу разогнать, в нее стре­ляют из винтовок, стреляют из пулеметов...

Были случаи: толпа, обстреливаемая из пулеметов, ло­жится на землю, - переждав таканье пулеметов, после чьего-нибудь призывного возгласа, вновь подымается и бросается вперед - и снова ложится - и опять встает, оставляя на месте раненых и убитых. И еще вести: всё мрачнее и мрачнее: при разгоне одной колонны - со Шлиссельбургского трак­та - полегло много обуховских рабочих. В другом месте среди убитых известная нам всем эсерка Горбачевская, дочь революционера и внучка декабриста. В третьем - запоздав­ший на открытие Учредительного Собрания и пришедший вместе с демонстрантами крестьянин-депутат. По всем боль­ницам и по многим частным домам разнесены раненые. Ни одна из колонн демонстрантов не может пробраться к Учре­дительному Собранию...»

В тот момент ничего ещё потеряно не было. Подумаешь, нельзя заседать в Таврическом дворце. В Петрограде имелось сколько угодно мест, чтобы продолжить заседание – даже более подходящих, чем этот дворец, захваченный большевиками, вооружёнными пулемётами и легкой артиллерией. Чернов и его сторонники предлагали перенести заседание в огромное здание судостроительного Семянниковского завода (ещё при жизни Ульянова (Ленина) - в 1922 году, завод получит имя Ленина). В январе 1918 года, рабочие, озлобленными уличными расстрелами и настроенные против Ленина, пригласят к себе на завод изгнанных делегатов Учредительного собрания. Это было бы символично – продолжить заседание Учредительного собрания там. К тому же, изгнать делегатов с территории завода было бы значительно сложнее, чем из дворца. Но Чернову не хватило сил настоять на своём. Делегаты предпочли отступить – в Москву, а затем в центр России – в Самару. И в итоге окончательно проиграли.

В Самаре Чернов возглавил Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), был арестован, затем освобождён «белочехами».  Не сумев распорядиться голосами, отданными ему на выборах, Чернов к 1920 году для Ленина уже большой опасности не представлял. Хотя фамилия «Чернов» по-прежнему ассоциировалась с антибольшевизмом. Об этом говорит анекдотический случай, произошедший в 1920 году. О нём мы знаем из письма Горького Ленину, в котором Горький заступается за некоего коммуниста Воробьёва, пострадавшего потому, что его заподозрили в сотрудничестве с находящимся на нелегальном положении давним знакомым Горького Виктором Черновым: «Владимир Ильич, арестован коммунист Воробьёв, старый партиец, человек с большим революционным прошлым. Его знают Бухарин, Трилиссер, Стасова и т.д. Арестован он потому, что у него найдены сапоги Чернова. – Но, по словам людей зрячих, эти сапоги суть – женские ботинки, принадлежащие некой Иде, несомненной женщине, что можно установить экспертизой. Полагаю, что это скверный анекдот не может быть приятен Вам, Вы, может быть, прекратите дальнейшее развитие его… А. Пешков».

Чтобы вызволить Воробьёва, Горький ссылается даже на авторитет зловещего Меера Трилиссера – создателя и начальника  внешней разведки ВЧК и ГПУ (Трилиссера расстреляют в феврале 1940 года, примерно тогда же, когда Смирнова-Светловского, о котором я писал здесь вчера). Заступничество помогло. Воробьёва выпустили, несмотря на то, что чекистам всюду мерещился если не Чернов, то сапоги Чернова.

В тот момент Чернов снова стал подпольщиком, как когда-то в царские времена. А потом переехал в Эстонию, где занимался издательской деятельностью. Одна из его статей 1921 года, опубликованная в журнале «Революционная Россия», называлась «Убийство русской литературы»  (это был всё тот же журнал, в котором в 1903 году Чернов опубликовал гимн террористам «Террор и массовое движение»). Теперь Чернова заботила судьба литературы и литераторов:

«История не забудет отметить того факта, что в 1920 году, в первой четверти ХХ века, русские писатели, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трёх лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было". И этот крик души, вырывающийся из уст русских писателей, кончается констатированием зловещего факта: "Политика Государственного издательства, монополизировавшего всё русское книгопечатание, делает молчание русской литературы явлением принципиальным: для русского писательства книг нет, ибо оно должно молчать. Мы с негодованием видим, что невольное стеснение литературы превращается в её сознательное умерщвление".

Вы видите, что когда мы озаглавили эту статью "Убийство русской литературы", - это была не пустая фраза. Сами жертвы большевистского преступления указывают пальцем на своих убийц. Да, аракчеевский коммунизм Ленина и товарищей хладнокровно свершил это преступное и гнусное дело. Он превратил русских писателей в живые трупы... 

   О, поле, поле, кто тебя

   Усеял мёртвыми костями?»

Чернов цитирует пушкинскую «поэму «Руслан и Людмила» не только потому, что печалится о судьбе русской литературы. Вкруг себя он взирает грустными очами ( («Со вздохом витязь вкруг себя // Взирает грустными очами. // «О поле, поле, кто тебя // Усеял мертвыми костями») ещё и потому, что не смог помочь восставшим кронштадтским матросам. А планы у него были, в качестве плацдарма используя Псковскую губернию, которая от него находилась совсем рядом – через границу прийти восставшим матросам на помощь. Виктор Чернов разработал план военной операции в помощь восставшему Кронштадту вместе с другим эсером – Иваном Брушвитом. Предполагалось сформировать 4 батальона (общей численность1608 человек). Три батальона должны были формироваться в Эстонии, а один в Финляндии. Удары предполагалось нанести в направлении Ямбурга, Пскова, Гдова и Выборга. Их цель была – отвлечь часть сил Красной армии и сорвать штурм Кронштадта. Расчёт был и на присоединение к батальонам партизан из Псковской, Петроградской, Новгородской губерний – участников недавних крестьянских восстаний (о псковских крестьянских восстаниях, связанных, в том числе, с правыми эсерами, я писал здесь 28 июля). Чернов собирался попутно захватить в Псковской губернии склады с вооружением. Но ничего этого не произошло. Кронштадтское восстание подавили раньше.

Издавать журнал было всё сложнее – не хватало денег. Однако Чернову в 1921 году «удалось получить некоторый экстраординарный самостоятельный доход» и «залезть по уши в долги». Но это было ещё не самое сложное – писать,  находить деньги и издавать в Ревеле, а потом в Берлине. Самое сложное было – доставлять журналы в Советскую Россию и распространять их там.

Публицист и правый эсер Марк Слоним, ознакомившись с состоянием дел в Эстонии, написал в Париж о Чернове: «Виктор Михайлович печатает свою «Революционную Россию» в 25 тыс. экз., что, конечно, является чересчур большим количеством. Пуды её валяются на складе и на границе, в Усть-Нарве». Было решено активизировать распространение революционного журнала, публиковавшего воззвания Чернова («В последний раз мы говорим властелинам Кремля: дорогу требующему своих прав народу! Дорогу народовластию и Учредительному собранию! – писал он. – И если этот наш последний призыв не будет услышан, если всё ваше упорство и жаркая любовь к власти приведёт к новым кровопролитиям – да падёт кровь на ваши головы»). В мае 1921 года в Петроград и Псков отправились два представителя ЦК партии правых эсеров – для организации приёмных пунктов, явочных и складочных квартир. План транспортировки составляли в Ревеле под руководством Чернова. Решили, что подпольная антибольшевистская литература будет поступать в Советскую Россию тремя путями: через Изборск и Псков, через Нарву и Петроград и через Финляндию.

Но всё это были запоздалые усилия. Чернов не удержал власть в России в 1918 году, тогда, когда получил её от народа в результате выборов. В 1921 году, особенно после принятия политики НЭПа, шансов у него не было никаких. Его не слушали даже собственные однопартийцы-эмигранты, которых он уговаривал перенести центра партийно-идеологической и практической работы поближе к России - в Эстонию.

Эсеры предпочитали бороться с советской властью, находясь на почтительном отдалении - в Праге и Париже.

Если подкачать «красное колесо»,
То может показаться, что пронесло,
И колесо сможет катиться ещё лет тридцать.
Ещё лет тридцать кровь будет литься.
Если подкачать «красное колесо».

Если посчитать, что нам повезло
И жизнь завязана мёртвым узлом,
А всё идёт по новому кругу,
То останется только поддаться испугу.
Если посчитать, что нам повезло.

Если вдуматься… Но причём здесь ум?
Чем больше умников, тем больше шум.
Самое главное – в тишине.
В тишине каждая шутка смешней.
Если вдуматься – чувства глушат ум.

Времени мало.
Времени слишком мало,
Чтобы отсиживаться в подвалах.

Выход в город открыт.
Там есть высота и красивый вид.
Если с разбега взять высоту,
То можно птицу поймать на лету.

Времени мало,
Чтобы отсиживаться в подвалах.

Если разрубить мёртвый санузел
И снова очутиться в Союзе,
То снова услышишь шумы в сердце,
Но у Вечного огня не согреться.

Времени мало, чтобы возвращаться назад,
Туда, где смёрз город-сад.

Из окна виден закат алый.
Ты знаешь, времени слишком мало.