Из подвалов доносится «музыка революций»

Впервые о Надежде Павлович я узнал, когда читал о Сергее Есенине. Потом её фамилия постоянно встречалась в книгах об Александре Блоке. Когда знакомишься с биографиями Марии Юдиной или Михаила Бахтина, то снова возникает её фамилия. Павлович знала их всех – Блока, Есенина, Гумилёва, Брюсова, Белого, Пастернака, Ахматову… А умерла в год московской Олимпиады. Так, наверное, было с современниками Пушкина, дожившими до Пушкинской речи Достоевского.

У Надежды Павлович есть даже произведение, написанное совместно с Есениным. Точнее, авторов было целых четверо – Сергей Есенин, Сергей Клычков, Михаил Герасимов и она. Это был киносценарий с громким названием «Зовущие зори». Сценарий, как и многое другое, написанное в то время этими авторами, оказался довольно вульгарным. Начало такое: «Внутренность большого металлургического завода. Утро. Работа в полном ходе. На первом плане у токарного станка Молотов и Саховой. Молотов, время от времени жестикулируя, четко и отрывисто разговаривает с Саховым, который углублен в работу. Пробегает юркий, невысокого роста рабочий с кипой прокламаций и раздает их. Молотов бросает работу, подходит к Саховому в упор, кладет ему руку на плечо и трясет его, как будто хочет разбудить…».

Это революционная агитка. Чтобы «народным массам» было интересно смотреть – на экран подразумевалось перенести мелодраматические страсти. Герои палят из разных видов оружия («Назаров стреляет из браунинга. Белогвардеец падает к ногам лежащего Молотова. Наташа бросается к Молотову...»).

Так как все четверо авторов киносценария были поэтами, то стихи в сценарии тоже присутствовали – авторства «пролетарского поэта» Михаила Герасимова («Труба, как факел надмогильный, // Кадит безмерно в небеса, // Но все живей сквозь дым кадильный // Звезд златоокая краса…»). Герасимова большевики расстреляют в 1937 году.

Сценарий перенести на экран не удалось. Слишком масштабное подразумевалось произведение – со штурмом Кремля и другими массовыми сценами. Пролеткультовские поэты и примкнувший к ним Есенин тогда бредили мировой революцией. Одна из частей фильма так и должна была называться: «На фронт мировой революции». В руках одного из героев должна была оказаться газета «Правда» с крупным заголовком: «Мировая революция разгорелась в громадный пожар». Сценарий заканчивался словами: «Пение толпой и войсками "Интернационала", торжественное и воодушевленное». Этот сценарий в четырёх частях Надежда Павлович впервые смогла опубликовать в альманахе «Литературная Рязань» только в 1957 году. К тому времени из четырёх авторов-революционеров в живых останется только она. Есенин повесится, Клычкова и Герасимова расстреляют в 1937 году.

«Все мы были очень разными, - напишет в воспоминаниях Надежда Павлович, - но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию - не жили, а летели, отдаваясь её вихрю. Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несет преображение (это было любимое слово Есенина) всему - и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе...». Вот этот самый вихрь их и закрутил. И не только их, но и вообще тех, с кем Надежда Павлович общалась, кого боготворила (Блока), кого презирала (Гумилёва). Вихрь унёс многих, причём Блока и Гумилёва в один месяц – в августе 1921 года.

Четверо поэтов скооперировались неспроста. Это была такая концепция. По словам Павлович, поэты рассуждали так: «Обособленность человеческая кончается, индивидуализм преодолеется в коллективе. Вместо "Я" в человеческом сознании будет естественно возникать "Мы"». Решили творить коллективом. Евгений Замятин, сочинявший под Порховом роман «Мы» (читайте о Замятине здесь 14 октября) сделал это намного убедительнее. А поэты старались создать новую форму: художественно-документальную, с привлечением кинематографа. Поэты в то время всерьёз интересовались кино. Успешнее всего это получалось у Владимира Маяковского, который в том же 1918 году снялся в фильме  «Барышня и хулиган» (в основе сценария Маяковского была повесть Эдмондо д'Амичиса). В фильмографии Маяковского были ещё «Не для денег родившийся», «Закованная фильмой»… У Есенина такого успеха не было. На экран он не пробился.

В Псковскую губернию Надежда Павлович приехала в детстве – в 9 лет из Латвии в 1905 году. Училась в Новоржевской прогимназии, а потом оказалась в Пскове, поступив в Александровскую женскую гимназию, находившуюся на улице Гоголевской. Первые стихи она опубликовала в 1911 году в газете «Псковская жизнь». С Псковом у неё вообще было много связано. «Русские песни я услышала только в 9-10 лет на Псковщине», - написала она в воспоминаниях. Стихи Надежды Павлович той поры – стандарт провинциальной лирики. Незатейливые пейзажные зарисовки на местную тематику, достойные того, чтобы опубликовать их в «Псковской жизни»: «Великая в закатном блеске, // Все небо в пурпурном огне; // Мороз рисует арабески // На голубом моем окне...». Пролеткультовского напора ещё не чувствуется. Обычные девичьи наблюдения.

В разных послереволюционных литературных союзах Надежда Павлович занимала секретарские должности. Вот протокол № 1 от 4.VII.1920 г. общего собрания Петроградского отделения Всероссийского профессионального Союза Поэтов: «Присутствуют: Блок, Оцуп, Эрберг, Рождественский, Георгий Иванов, Нельдихен, Павлович. Председатель Блок, секретарь Павлович».

Позднее состав петроградского отделения немного изменился. «Председателем был избран Блок, - рассказывала Надежда Павлович, - секретарями Рождественский и я, членами президиума были Оцуп, Лозинский, Эрберг, Зоргенфрей. Позднее в президиум вошла и М. М. Шкапская». Из всех перечисленных, как минимум трое были из Пскова – Мария Шкапская, Вильгельм Зоргенфрей (о нём читайте здесь 3 ноября) и  Надежда Павлович.

«Когда я попала на вечер Блока в Петрограде, - вспоминала Надежда Павлович, - то сразу почувствовала разницу в настроениях московской и здешней публики. Реакционно настроенная часть литераторов охладела к нему после поэмы «Двенадцать». Среди молодежи выделялась группа начинающих поэтов - учеников Н. С. Гумилёва, явно оппозиционная по отношению к Блоку».

О Гумилёве и «гумилятах» Надежда Павлович отзывалась нехорошо: «Гумилёв и «гумилята» держались особым кланом, чувствуя свою связь с акмеизмом и старым «Цехом поэтов»… Гумилёв держал себя «метром». Мелкие черты лица - действительно, словно с «персидской миниатюры», - осанка и движения офицера. Надменный и втайне застенчивый, считающий поэзию как бы государством в государстве, а себя ее законодателем, русским Мелларме, он говорил о Блоке: «Он лучший из людей, не только лучший русский поэт, но и лучший из всех, кого я встречал в жизни. Джентльмен с головы до ног. Чистая, благородная душа, но он ничего не понимает в стихах, поверьте мне» (Э. Голлербах. «Воспоминания о Гумилёве»). Поэма «Двенадцать» для него была принципиально неприемлема. Думаю, что и самая форма поэмы шокировала его. Для Блока же «гумилёвщина» была непереносима».

Это была неприязнь революционеров к контрреволюционерам. О Блоке Павлович писала потом много и в прозе, и в стихах, сочинила о нём даже целую поэму – конечно же, в 12 главах. В воспоминаниях Надежды Павлович о Блоке есть такие строки: «Особенно раздражало его пагубное, как он считал, влияние Гумилёва на молодежь, уводящее от «музыки революции», которую Блок призывал неустанно слушать».

Под «музыку революции» тогда «танцевали» многие, уловив ритм и надеясь одним насилием победить другое насилие. Путь оказался тупиковый, но тогда «поэты-революционеры» этого не понимали, считая, что их поэзия связана с жизнью, а поэзия того же Гумилёва от жизни оторвана. Надежда Павлович позднее напишет: «Искусство для искусства, самодовлеющее, оторванное от самого смысла жизни, от развития или потрясений народной жизни, - для Блока было глубоко враждебно. Все его принципиальное расхождение с Гумилёвым выражено в последней предсмертной статье «Без божества, без вдохновенья», самое название которой звучит, как точная формула. Они «стопят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма», - писал Блок»

Но уже в конце 1921 года, задолго до появления этих воспоминаний, противопоставление Блока и Гумилёва стало неактуальным. Надежда Павлович отправится в монастырь – в Оптину Пустынь. Это будет в 1921 году. К тому времени Надежда Павлович, не оставляя секретарской революционной деятельности, перешла от умершего Александра Блока к живой Надежде Крупской.

Резкие переходы от православия к идее всемирной революции (она же – «мировой пожар») и обратно удивлять не должны. Достаточно перечитать поэму «Двенадцать» Блока (о Блоке читайте здесь 7 августа). Революционные идеи были заменой христианской вере, частично с ней пересекаясь. А с врагами революционеры поступали так, как в средневековье поступали с веротступниками.

Первоначально старец Нектарий Оптинский (Николай Тихонов) считал, что Оптина Пустынь не для таких как Надежда Павлович. Но потом своё отношение к ней переменил, благословив её на послушание. Она прожила в монастыре два года, работая в Оптинском краеведческом музее. Но монастырь в 1923 году закрыли, а старца Нектария арестовали. Далеко увозить не стали, превратив в тюрьму монастырский хлебный корпус.

Как рассказывали очевидцы: «Он шёл по мартовской обледеневшей дорожке и падал. Комната, куда его посадили, была перегорожена не до самого верха, а во второй половине сидели конвоиры и курили. Старец задыхался от дыма. В Страстной Четверг его увезли в тюрьму в Козельск. Позднее из-за болезни глаз старца перевели в больницу, но поставили часовых...».

Здесь как раз и пригодились связи Надежды Павлович. Ссылаясь на знакомство с женой Ульянова (Ленина), она представилась внучкой Нектария. Большевики не стали оптинского старца наказывать слишком строго (как позднее наказали других, связанных с монастырём). Основательницу Оптинского краеведческого музея Лидию Защук и архимандрита Исаакия Оптинского (Ивана Бобракова) большевики расстреляют в 1938 году, а протоиерея Сергия Мечёва – в 1942. Лидию Защук (игуменью Августу) будут допрашивать 16 суток подряд, не давая спать и садиться. Когда она падала, ей обливали холодной водой, стараясь узнать имена сестёр монастыря. Вскоре всех расстреляют и тайно закопают в лесу на 162-м километре Симферопольского шоссе под Тулой. Характерно, что арестуют их примерно тогда же, когда арестуют соавторов Надежды Павлович – Михаила Герасимова и Сергея Клычкова. В 1918 году, когда Надежда Павлович, Сергей Есенин, Михаил Герасимов и Сергей Клычков мечтали о новой эре и преображении («начинается новая мировая эра, которая несет преображение»), то не совсем это имели в виду.

С Оптиной Пустынью так или иначе будет связана вся оставшаяся жизнь Надежды Павлович (арестованного, а позднее расстрелянного Сергия Мечёва она в тюрьме посещала), тайно под псевдонимами публиковала богословские статьи в «Богословских трудах» (под именем архиепископа Антония (Мельникова)). Так что «архиепископ Антоний» – это тоже Надежда Павлович. В 70- годы она добивалась реставрации Оптиной Пустыни. В 1974 году Оптина Пустынь всё-таки получила статус памятника культуры и была поставлена на государственную охрану. Как писала Надежда Павлович, «Разбойник Опта правил свой разбой // Над тихой Жиздрой, на холмах зеленых. // И рядом с Оптой стали мы с тобой, // Повинные в деяньях беззаконных…».

Ещё в 20-е годы Надежда Павлович (под псевдонимом Михаил Павлов) занималась литературной критикой, делала переводы (например, Яна Райниса, о котором читайте здесь 12 октября). Воспоминания в стихотворной форме она часто писала в стихах. Самое известное – поэма о Блоке, написанная ещё до войны, но изданная только в 1962 году. Она многое сочиняла "в стол", издавая, в основном, детские книги или переводы. Свою поэму о Блоке она одному из первых прочитала Владимиру Пясту – поэту и биографу Блока. «Пяст, слушая поэму, очень волновался, потом сказал — над ней хочется плакать, - написала Надежда Владимиру Княжнину. - Это не потому, что она такая хорошая, а потому что мне удалось дать некоторые черты и слова А. А.. Они каким-то чудом легли в стих. Я тогда во сне даже видела стихи. Сейчас в свободные часы дорабатываю, исправляю, а кончить надеюсь летом».

У Надежды Павлович много таких стихотворных воспоминаний – о Горьком, Брюсове, Вячеславе Иванове, Ахматовой… И, конечно, о Есенине («Голубоглазый озорной мальчишка, // С ребятами по стежке полевой // Ходил он в школу, ночь не спал за книжкой, // Но иногда бывал он сам не свой…»). В 60-е годы она снова писала о Пскове и окрестностях – в циклах «Пушкин в Михайловском» и «В родном Пскове». Эти стихи стилистически совсем не отличаются от тех, что она публиковала в Пскове в 1911-1914 годах: «Снова девочка-гимназистка, // Я стою у впаденья Псковы. // Снова небо июньское близко// Всем пожаром своей синевы. // И стены, и древние башни, // Белеющий пух тополиный… // Я помню не полдень вчерашний – // Столетия половину…». Большинство псковских поэтов последних лет тридцати пишут в той же стилистике о том же самом. Пскова, Мирожка, Великая, собор, простор, дозор, «величавая стать»… О преображении она тоже не забудет: «А сколько для сердца здесь внове: // И люди, и песни, и зданья! В ожившем стремительном Пскове // Эпохи я слышу дыханье…».

Из подвалов доносится «музыка революций».
На неё накладывается молитва.
Вихри враждебные всё ещё вьются.
Брусчатка чем-то алым залита.

Что это может быть?
Но что бы ни было – это можно пить.

Столбы, боги, святые, сумерки…
Над площадью разносится первый гром.
На площади толкутся одни лишь умники.
Но какой-то дурак движется напролом.

Кто это может быть?
Кто бы ни был – его невозможно убить.

В самом центре разгорается весёлый пожар,
Но самый умный истерику закатил,
Руки заломил и к сердцу прижал.
Из подвала доносится революционный мотив.

Что это? Новое средство рвотное?
Но чтобы ни было – музыка и слова народные.